— Возьми, пригодится, — произносит терапевт и выдергивает розу из стоящей у стены цветочной композиции. Он протягивает мне цветок: — Поспеши, Кейден. А то опоздаешь.
В комнате Калли с родителями собирают ее немногочисленные пожитки. Я впервые вижу ее родителей. Когда они навещали ее, все трое забивались в уголок панорамного холла и тихо разговаривали, никого не пуская в свой тесный круг.
Увидев меня, Калли не улыбается. Похоже, ей больно меня видеть.
— Мам, пап, это Кейден, — говорит она родителям. Она что, собиралась уйти, не прощаясь? Или прощание настолько мучительно, что ей не хочется даже думать об этом?
С розой в руке я вдруг кажусь себе очень глупым. Поэтому я кладу цветок на кровать, а не вручаю его девочке.
— Привет, Кейден, — произносит ее отец с куда более заметным акцентом.
— Здравствуйте, — отвечаю я и снова обращаюсь к Калли: — Значит, тебя правда выписывают?
Вместо нее отвечает отец:
— Все документы уже подписаны. Сегодня наша дочь отправляется домой.
Несмотря на его попытки говорить за Калли, я обращаюсь к ней самой:
— Могла бы и предупредить меня.
— Я сама не знала до сегодняшнего утра. А потом все так завертелось…
У меня в голове все еще звучат слова Скай: «Ты больше никогда ее не увидишь». Я не согласен! Я выуживаю из мусорки мятый комок бумаги и прошу ручку у родителей Калли, потому что больше ее взять неоткуда.
Ее мать достает ручку из сумочки, и я пишу на клочке бумаги как можно разборчивее:
— Вот моя электронная почта. Пиши мне! — Здесь у нас нет доступа в интернет, но мои входящие никуда не денутся, если и когда я отсюда выберусь.
Калли берет бумажку и сжимает в кулаке, как сокровище. У нее на глазах слезы.
— Спасибо, Кейден!
— Может, и ты дашь мне свой адрес?
Девочка оглядывается на родителей. С ними она какая-то другая, такая подавленная, что я не знаю, что и думать.
Родители переглядываются, как будто я попросил о чем-то немыслимом.
И тут я понимаю, что не могу просить ее адрес. Не из-за родителей. Я обещал, что отпущу ее.
— Забудь, — произношу я небрежно, как будто это ничего не значит, хотя это значит все. — Ты ведь можешь написать мне первой. А я тогда отвечу.
Калли кивает и грустно, но искренне улыбается:
— Спасибо, Кейден.
Отец пытается взять у нее клочок бумаги, но она прижимает листок к груди, как будто все еще обнимает меня.
Я вспоминаю, какой была Калли в нашу первую встречу. Теперь она другая. Увереннее держит себя, яснее говорит. У нее другие глаза. Теперь она по ту сторону стекла, часть внешнего мира, на который так отчаянно взирала.
Мне хочется обнять ее, но не в присутствии родителей. На много миль вокруг них простирается зона подобающего поведения. Так что я пожимаю Калли руку. Она смотрит мне в глаза с удивлением и, быть может, разочарованием, но понимает. Как ни странно, сейчас я чувствую себя куда более неловко, чем когда грел ее под одеялом.
Должно быть, мы слишком долго не разжимаем руки, потому что ее отец произносит:
— Попрощайся с ним, Калли.
Но, как бы назло ему, девочка и не думает прощаться. Вместо этого она произносит:
— Кейден, я буду очень, очень скучать.
— Я всегда буду где-то на горизонте, — обещаю я.
С бесконечным сожалением Калли отвечает:
— Верю. Только я больше не выгляну из этого окна.
— Я хочу, чтобы меня выписали, — сообщаю я Пуаро на следующем осмотре.
— Выпишут, выпишут! Уверяю тебя.
Но его уверения ничего не значат.
— Что мне делать, чтобы выбраться отсюда?
Вместо ответа он достает из шкафчика один из моих последних рисунков. Как будто я сам отливаю пули, которые он всаживает мне в мозг.
— Зачем столько глаз? — спрашивает врач. — Рисуешь ты здорово, но зачем столько глаз?
— Я рисую то, что чувствую.
— И ты это чувствуешь?
— Я не обязан ничего вам говорить.
— Кейден, я за тебя беспокоюсь. И сильно. — Он задумчиво кивает головой. — Может быть, тебе нужны другие лекарства.
— Лекарства, лекарства, вы только и делаете, что прописываете мне лекарства!
Он спокойно смотрит на меня. Его глаза, и настоящий, и стеклянный, — на циферблате часов, на жизнеутверждающих плакатах. Они повсюду. Мне некуда бежать.
— Так положено, Кейден. Только так оно и работает. Да, медленнее, чем тебе бы хотелось. Но подожди немножко, и все будет так, как тебе нужно. Как ты хочешь. — Он начинает выписывать новый рецепт: — Давай попробуем «геодон».
Я молочу кулаками по подоконнику:
— Я злюсь! Почему вы не даете мне злиться? Зачем вы забиваете лекарствами все мои эмоции?
Он даже не поднимает на меня глаз:
— Сейчас злость не пойдет тебе на пользу.
— Но она настоящая. Злиться — это нормально! Посмотрите, где я и что со мной! Я имею полное право злиться!
Врач перестает писать и поднимает на меня свой здоровый глаз. Я вдруг спрашиваю себя: как он может оценивать мое состояние, если видит только плоскую картину? Мне кажется, что он сейчас позовет на помощь парня с черепушками или вколет мне дозу «халдола» — и здравствуй, кухня из белого пластика. Но доктор Пуаро ничего такого не делает. Он стучит ручкой по столу. Размышляет. Потом произносит:
— Это здравая мысль. Ты явно идешь на поправку. — Он откладывает в сторону свой блокнот: — Давай на неделю оставим все как есть, а там посмотрим.
Меня провожают обратно в палату. Мне гораздо хуже, чем до этого. Не знаю, что страшнее — то, что я застрял здесь еще на неделю, или то, что чертовы лекарства, может быть, и в самом деле действуют.