Бездна Челленджера - Страница 45

— Давай будем жить настоящим моментом, ладно?

Меня это нервирует, но я соглашаюсь попробовать.

113. Каковы они были

Винсент ван Гог отрезал себе ухо, послал его любимой женщине и в конце концов совершил самоубийство. Несмотря на художественное видение, столь новаторское, что его оценили лишь через много лет, искусство не помогло художнику спастись из пучины собственного измученного сознания. Вот вам ван Гог во всей красе.

Микеланджело, признанный величайшим скульптором всех времен, был так одержим созданием своего «Давида», что месяцами не мылся и совсем не следил за собой. Однажды он столько времени не снимал своей рабочей обуви, что, когда он наконец сделал это, вместе с ней отделилась и кожа его ног. Вот каков был Микеланджело.

Недавно я слышал историю про бездомного художника-шизофреника из Лос-Анджелеса. Он создавал великолепные абстрактные полотна, и его сравнивали с известнейшими мастерами. Теперь его картины продаются за десятки тысяч долларов, потому что какой-то богач позаботился направить прожектор средств массовой информации в его сторону. Художник пришел на открытие галереи в костюме и при галстуке, а потом отправился жить обратно на улицу, хотя перед ним были открыты все двери. Таков уж он был.

А я каков?

114. Стаканчик перед обедом

— Простите, я вас не понял.

— Я спросил, не заметил ли ты какой-нибудь перемены в своем самочувствии, Кейден.

— Перемены в самочувствии…

— Именно. Ты на что-нибудь обратил внимание?

У доктора Пуаро есть дурацкая привычка кивать, даже когда я ничего не говорю. Поэтому я иногда не понимаю, ответил ему или нет.

— На что я должен был обратить внимание?

Врач некоторое время задумчиво стучит ручкой по столу. Этот стук меня отвлекает, так что я не только теряю нить беседы, но и вообще забываю, о чем шла речь. Сегодня один из тех дней. Так о чем мы говорили? Может быть, об обеде?

— Баранина, — произношу я.

— Да, — подхватывает доктор, — что с бараниной?

— Я не могу знать наверняка, но, по-моему, мы едим безмозглых матросов.

Врач серьезно обдумывает мои слова, потом вытаскивает свой блокнотик и принимается выписывать мне новый рецепт:

— Я пропишу тебе еще дозу «риспердала», — объясняет он. — Думаю, это может помочь тебе чаще оставаться здесь, с нами.

— Почему бы вам не смешать «ативан», «риспердал», «серокель» и «депакот» в одну таблетку? — спрашиваю я. — Получится атирисперкеллакот.

Врач, хмыкнув, вырывает рецепт из блокнота, но не собирается протягивать его мне. Листок отправится в папку с моей историей болезни, где его найдут и отнесут в лабораторию пастельные халаты, и уже в моем предобеденном стаканчике появится новая таблетка.

115. С двойным упорством и трудом гори, огонь, кипи, котел

Таблетка процентов на девяносто девять состоит из всякой ерунды, не имеющей никакого отношения к ее эффекту. Это красители, оболочка и то, на чем все держится. Вещества вроде ксантановой камеди, которую добывают из бактерий, карбопола — акрилового красителя, и желатина, получаемого из коровьего хряща.

Мне видится, что в недрах «Пфайзера», «ГлаксоСмитКляйна» и других огромных фармацевтических фирм спрятана хорошо охраняемая темница, где три горбатых ведьмы мешают в огромном котле адское варево, о котором я ничего не хочу знать, хотя и принимаю его каждый день.

А то, что продается в аптеках, варят даже не настоящие ведьмы.

116. Грязный мартини

Это наконец случается.

Мозг выпадает из моей левой ноздри и вырывается на свободу.

Посреди ночи я вылетаю из своего тела и принимаюсь бегать по палубе. Корабль окутан туманом. Не видать ни звезд, ни того, что под нами — или мое внутреннее око просто страдает близорукостью. Другие мозги шипят, когда я пытаюсь подобраться поближе. Похоже, мы одиночки. Осторожные и подозрительные. С моим нынешним крошечным ростом я отлично вижу, как хлюпает между медными досками черная жижа. Она исходит коварными планами, о которых я не хочу ничего знать.

Мои лиловые сучковатые ножки похожи на корешки и искрятся умом — или это просто короткое замыкание. Лапки-дендриты вязнут в дегте, и он затягивает меня внутрь, как комара в янтарь. Если мне не удастся вырваться, смола засосет меня между досок и переварит. Невероятным усилием воли я высвобождаюсь.

Куда теперь?

Нельзя допустить, чтобы Каллиопа увидела меня таким. Отвратительное зрелище. Вместо этого я направляюсь к корме, карабкаюсь, как геккон, по переборкам к каюте капитана и, распластавшись по полу, проскальзываю под дверь. Если я действительно так важен для его великой задачи, он мне поможет. Уж он-то найдет выход.

Капитан сидит за столом и при свете наполовину истаявшей свечи ищет в каком-то моем рисунке тайные смыслы. Когда он замечает меня, его глаза начинают метать молнии.

— Уберите эту мерзость! — ревет он.

Капитан меня не узнает. Еще бы, он ведь видит перед собой просто безликого корабельного паразита. Я пытаюсь объясниться, но не могу. Ведь у меня нет рта.

Раздаются шаги. Дверь со скрипом распахивается, и руки, десятки, сотни рук пытаются схватить меня. Я мечусь и вырываюсь. Не дам им себя заполучить! Руки тянутся и хватают меня, но я высвобождаюсь, выбегаю из двери и слетаю по ступенькам… и вляпываюсь во что-то мокрое. Палуба залита мыльной водой, и Карлайл уже замахнулся на меня шваброй. Какая она огромная! Целая стена из грязных бурых змей. Швабра настигает меня, и я скольжу по мокрой палубе, отчаянно пытаясь за что-нибудь схватиться. Бесполезно. Прямо передо мной — дренажное отверстие, и спасения ждать неоткуда. Секунда — и я уже лечу. И исчезаю в холодных морских глубинах.