Бездна Челленджера - Страница 16

— Вы никогда не отлучаетесь, — напоминаю я. Он никак не реагирует и снова смачивает мне лоб.

— Проклятые вылазки к вороньему гнезду тоже не идут тебе на пользу. Долой выпивку — за борт дьявольское зелье! Попомни мои слова, от этих чертовых смесей ты сгниешь изнутри!

Я не говорю ему, что это попугай настоял, чтобы я выпил.

— Ты поднимаешься туда, чтобы влиться в команду, — продолжает капитан. — Я тебя понимаю. Лучше всего выплескивай эту гадость за борт, когда никто не смотрит.

— Буду иметь в виду. — Я вспоминаю одинокую девушку, украшающую нос: она назначила меня своими глазами и ушами на корабле. Думается, если капитан хоть когда-нибудь отвечает на вопросы прямо, то сейчас самое время попробовать его расспросить, пока ему стыдно за пылающую отметину у меня на лбу. — Когда я лазал на бушприт, я нашел статую. Она очень красива.

— Подлинный шедевр, — кивает капитан.

— Моряки верят, что такие фигуры защищают корабль. Что вы об этом думаете?

Капитан глядит на меня с любопытством, но без подозрения:

— Это она тебе сказала?

— Она деревянная, — быстро говорю я. — Как она могла что-нибудь сказать?

— Ну да. — Капитан накручивает на палец бороду и произносит: — Она защитит нас от опасностей, которые начнутся, когда мы подплывем к впадине. От чудовищ, навстречу которым мы плывем.

— Она имеет над ними власть?

Капитан осторожно выбирает слова:

— Она наблюдает. Она видит то, чего никто больше не видит, ее видения гуляют по кораблю и помогают ему выдерживать атаки. Она — наш талисман, а ее взгляд способен зачаровать любое морское чудище.

— Хорошо, что мы под ее защитой, — замечаю я. Лучше больше не спрашивать, чтобы не вызвать подозрений.

— Без нее мы погибнем, — говорит капитан и поднимается на ноги. — Утром жду тебя на перекличке. И никаких жалоб! — С этими словами он покидает каюту, по пути кинув мокрую тряпку штурману, который явно не расположен со мной нянчиться.

37. Слепой на третий глаз

Голова раскалывается, как будто мой лоб прожгли насквозь. Я не могу сосредоточиться на домашнем задании или на чем-нибудь еще. Боль приходит и уходит, а потом возвращается снова и становится еще чуть сильнее. Чем больше я думаю, тем сильнее болит голова, а в последнее время мои мозги постоянно перегружены. Чтобы облегчить боль, я постоянно хожу принять душ — так поливают водой перегретый двигатель. После третьего или четвертого душа обычно становится полегче.

Сегодня, в очередной раз выйдя из душа, я спускаюсь к маме попросить аспирина.

— Ты ешь слишком много аспирина, — замечает она и протягивает мне баночку парацетамола.

— Гадость! — говорю я.

— Зато помогает при лихорадке.

— Меня не лихорадит. У меня на лбу растет чертов глаз!

Мама смотрит мне в лицо, пытаясь понять, серьезно ли я. Я не выдерживаю:

— Шутка, шутка.

— Ясное дело. — Мама отворачивается. — Я просто смотрела, как ты морщишь лоб. От этого голова и болит.

— Можно мне аспирина?

— Как насчет адвила?

— Давай. — Он обычно помогает, хотя, когда лекарство перестает действовать, я становлюсь дико раздражительным.

Я отправляюсь в ванную с бутылкой «Mountain Dew» и глотаю три таблетки, слишком злой, чтобы ограничиться положенными двумя. Я замечаю в зеркале складки на лбу, о которых говорила мама, пытаюсь их разгладить, но не могу. Мое отражение выглядит обеспокоенным. Беспокоюсь ли я? Вроде бы, нет, но мои эмоции стали такими жидкими, что спокойно перетекают друг в друга, а я и не замечаю. Теперь я понимаю, что все-таки беспокоюсь. О том, что я беспокоюсь.

38. А вот и хоботок!

Мне снится сон, в котором я свисаю с потолка. Мои ноги на несколько дюймов не достают до пола. Впрочем, поглядев вниз, я понимаю, что у меня нет ног. Мое туловище удлинилось, утончилось и извивается, как будто я червяк, подвешенный кем-то высоко над землей. На чем, кстати, меня подвесили? Похоже, я попал в какую-то сеть органического происхождения. В густую, липкую паутину. Меня передергивает при мысли о том, кто мог такое соткать.

Я могу шевелить руками, но сдвинуть их на дюйм — такое нечеловеческое усилие, что дело того не стоит. Кажется, я здесь не один, но остальные висят сзади, так что их не видно даже боковым зрением.

Вокруг темно — хотя точнее было бы сказать: бессветно. Как будто понятия света и тьмы еще не возникли и все вокруг равномерно окрашено темно-серым. Интересно, не так ли выглядела и вселенская пустота перед началом всего? В этом сне нет даже Белой Пластиковой Кухни.

Из бессветия вылетает попугай и с важным видом направляется ко мне. Здесь мы одного роста. Непривычно и страшно видеть птицу таких габаритов — пернатого динозавра с клювом, способного в один присест откусить мне голову. Он оглядывает меня со своей вечной ухмылкой и, похоже, доволен моим безвыходным положением.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает он.

— Как будто я жду, чтобы кто-то высосал из меня кровь, — пытаюсь сказать я, но получается только: — Жду.

Попугай смотрит на что-то за моим плечом. Я пытаюсь обернуться, но не могу пошевелиться.

— А вот и хоботок! — произносит птица.

— Какой еще хоботок? — спрашиваю я, запоздало понимая, что лучше бы не знать.

— Он ужалит тебя. Ты почувствуешь только боль от укуса, а потом заснешь.

И правда — меня сильно и больно жалят. Я не могу сказать, куда именно — в спину? в бедро? в шею? Потом я понимаю: всюду одновременно.